Колонка Алины Фаркаш
Мне в детстве было нельзя: открывать дверь незнакомцам, оставлять посуду немытой, отказывать любым взрослым в их просьбах, сидеть на холодном, быть неприветливой, плохо учиться, долго держать открытой дверцу холодильника и читать книжки в темноте.
Моему сыну было нельзя: давить муравьев, пугать голубей, кидаться песком, владеть игрушечным оружием, целиться в любых людей из игрушечного оружия (если кто-то на детской площадке дал поиграть), быть неприветливым.
Страсть к убийству муравьев сын испытал года в два с половиной. Я только отвернулась — как он уже нашел дорожку из муравьев и азартно по ним прыгает. Я отвожу его в сторону и крайне драматично рассказываю, что они живые, у них семья. Маленькие муравьишки ждут домой папу с мамой, а они не придут…
И вот сын смотрит на меня полными слез глазами и говорит: «А можно… можно я сейчас самого последнего раздавлю?.. А потом больше никогда-никогда не буду?»
Я потом даже советовалась с психологом по этому поводу: не является ли страсть к убийствам муравьев признаком чего-то нехорошего?
Все говорят, что мы растим снежинок. Запредельно хрупких людей, не способных пережить ни малейшего дискомфорта. Но это ведь абсолютная неправда! Мы их растим такими только потому, что снежинки — это мы сами. Это именно я выкидывала из детских сказок целые куски текста, которые мне казались страшными или неэтичными. Это именно меня ужасало происходящее в рассказе Носова «Огурцы»: там мама говорит четырехлетнему сыну, что лучше бы он умер, чем был бы вором. А ведь он даже не знал, что эти огурцы они с приятелем украли с поля.
Это я не смогла читать сыну Лелю с Минькой, это я вздрагивала, каждый раз, когда бабушка била Манюню. И пропускала целые абзацы книги, чтобы не опорочить светлый образ той книжной бабушки.
Это я часто говорю дочке, какая она сильная и ловкая, грациозная и музыкальная — ловлю себя на подлете в тот момент, когда мне хочется сказать просто «красивая». Мне хочется, чтобы она знала, что она — не только красивая.
Это мы захотели вырастить новое поколение детей, чтобы они были лучше нас — добрее и счастливее. И ведь это, ну, честное слово, у нас получилось.
Когда вы слышали в последний раз, чтобы в саду кого-то дразнили из-за очков или внешности? Из-за необычного имени? В школах, кажется, больше нет соревнований модной одежды: крутость не измеряется родительскими деньгами.
Эти дети выросли и внезапно оказалось, что они действительно пошли тем путем, который мы им задали. Только прошли несколько дальше, чем мы ожидали, — иногда с неожиданными побочными эффектами. Например, выросшие в любви и поддержке девочки совершенно не понимают, зачем им терпеть боль от эпиляции. Какой смысл, если: 1. они и так красивые, 2. помимо красоты у них есть масса других достоинств.
В классе моего сына (а ему почти 16) — никто из девочек не удаляет волосы на ногах. Дочка моей подруги недавно стала чемпионкой по гимнастике нашей маленькой страны — и выступала она в самом своем естественном натуральном виде. Ее мама лежала в обмороке от ужаса. Я лежала в нем от восторга (и немножко от ужаса).
Мальчики девочек, естественно, поддерживают: мы же растили их в этом принятии! Они не сексисты и с трудом понимают смысл объективизации. Недавно я пыталась заставить побриться сына: применяла тот максимум насилия, который мне доступен. В общем шантажировала. Он отбрыкивался:
— Нормальные — не бреют! — сказал наш мальчик, оставив меня потрясенно моргать в пустоту.
И да. Знакомые ему девочки — красивые, умные, модные девочки шестнадцати лет — не делают с собой ничего подобного.
И своим ровесникам они кажутся такими же привлекательными, какими казались нашим дедушкам наши не знавшие бритвы бабушки. Эти дети не боятся боли, они просто не видят смысла в боли ради красоты.
Понимаете, когда я пыталась растить ребенка с бодипозитивным мировоззрением, я была немножко теоретиком. Я знала, что я хочу, но не совсем верила, что эта цель достижима: в моей голове до сих пор тонны всевозможных ограничивающих убеждений и жестких установок.
Мне хотелось вырастить ребенка без всего этого, но я не очень верила в такую возможность. Поэтому общение с ними — это будто смотреть в телескоп на жителей другой далекой планеты. Прямо кожей ощущаешь разницу между моей логичной, старательной этикой и их — проросшей изнутри.
Недавно подруга, с которой мы давно не виделись, рассказала, что ее сын подросток сейчас совершает трансгендерный переход. Теперь у нее очень красивая девочка, веселая и счастливая. Наши мальчики в детстве дружили. Я: старательно употребляю местоимение «она», называю девочку женским именем, стараюсь задавать лишь малую часть из того миллиона вопросов, которые разрывают меня изнутри. Мучаюсь от неизвестности: как следует ее называть, когда обсуждаешь время до перехода? Как правильно сказать: когда он родился или когда она родилась? Чувствую, что я веду себя вполне этично, немножко собой горжусь.
Сын слушает мой рассказ о своем детском приятеле. Выгибает бровь:
Я: Ну, это все. Она ужасно милая милая девочка, ее пригласило к себе одно крутое модельное агентство.
Я: Ну да…
Сын: Хм!
И его бровь взлетает еще выше. Чувствую себя ужасным динозавром.
Знаете, как разница между не-расистом мной, когда я очень слежу за соблюдением всяких этических штук. И между не-расистом — моей восьмилетней дочкой. Которая долго пыталась мне объяснить, какой мальчик в классе ей ужасно не нравится.
Он грубый и много балуется на уроках. Он высокий! У него желтый рюкзак. Карие глаза. Вьются волосы. Папа привозит его в школу на велосипеде, а забирает дедушка. Смуглый. Угу, прямо так в Израиле я и опознаю мальчика по тому что он смуглый, темноглазый и кудрявый, великолепные признаки! Ну, ма-а-ам! Помнишь, первого сентября все представлялись и он, единственный из класса, сказал, что любит читать? И все другие родители стали завидовать его родителям?
И тут до меня доходит, что речь идет о единственном темнокожем мальчике в классе. Я слышала, что настоящие не-расисты искренне не выделяют расу в отдельный признак. Но я не могла поверить, что кто-то может на самом деле этого не замечать. Не делать вид, будто не выделяешь человека, а по-настоящему?
Начнем хотя бы с того, что я как не-расистка никогда бы в жизни не сказала вслух, что из всего класса мне больше всего не нравится именно этот мальчик. Ну, так же неприлично, ведь он единственный такой ребенок в классе! И насколько лицемерен и шаток мой нерасизм рядом с истинным нерасизмом дочери.
Поразительно видеть, как новая этика, которую придумывали в буквальном смысле мы, которая была, скорее, несбыточной мечтой, нежели серьезным планом… Вдруг прижилась в наших детях. Укоренилась, расцвела и начала давать плоды.
Моя подруга как-то переживала, что ее восемнадцатилетняя дочь, не сказав ей, стала ходить к психотерапевту, отдавала ей почти все заработанное в каникулы. Ну, знаете, извечное мамино: как я могла не уследить? Бедная моя девочка, все сделала сама, даже не подумала прийти с этим к маме, попросить маму найти доктора… Я тогда ей говорила, что ради такого мы их и растили! Чтобы научить их решать проблемы самостоятельно. И делать это максимально цивилизованным способом.
А разве это не круто — в восемнадцать лет уметь понять, что тебе нужна помощь? И уметь эту помощь найти и организовать? Ведь именно для этого были все те хорошие книжки и все наши старания.
Ужасно интересно будет посмотреть, какой мир они построят после нас. Чему будут учить своих детей?